до его прихода в батальон в одном из взводов «Иностранной роты» произошло нечто невероятное: во время «акции» новобранец из числа завербованных в лагере военнопленных вдруг ударил из своего автомата по отделенному. Прежде чем его застрелили, он успел уложить еще пятерых солдат.

Не случайно, значит, Дирливангер, набирая людей в батальон, отдавал предпочтение уголовникам, давно забывшим, что такое угрызения совести, да и тех регулярно пропускал через «огненную купель».

…Меж тем у хаты появился Крохин, волоча по земле большую молочную флягу. Откинул крышку и с помощью все того же Гнома стал поливать стены и солому. Не молоком, конечно, – керосином. Потом запалил соломенный жгут, предварительно опустив его во флягу, отошел шага на три от хаты и швырнул факел на ее крышу. За несколько секунд пламя охватило постройку.

Снова раздалась команда ротного:

– Теперь палить пустые хаты! Только сначала все обшарьте, нет ли харчей или вещичек хороших!

В бушующем огне трещало дерево. Но и в этом гуле и треске различал Ружевич страшные крики, вопли, проклятья. Потом донесся жуткий запах горелого мяса. Человеческого…

Приступ неудержимой рвоты согнул его пополам…

– Эх, интеллигенция, – услышал он насмешливый голос Крохина. – Утрись и бери мешок. Не мне же за тебя нести.

Михаил послушно забросил за спину рогожный мешок. В нем лежал хлеб. Несколько караваев. Видимо, испеченных вечером. Последний хлеб, испеченный в несуществующей больше белорусской деревушке Лизовке…

…Вечером на базе батальона в большом селе Светличном Ружевич впервые в жизни напился до полной потери сознания. А утром постарался выкинуть из головы воспоминания о вчерашнем. Ему это удалось довольно легко. Ничто на свете не могло бы теперь заставить Ружевича содрогнуться. Даже страх перед возмездием за содеянное.

– Слышь, Мишка, – окликнул его на дворе Жорка Суконцев, порученец ротного, – вчерась взвод Пласкины отличился. Пятерых бандитов в стогу взяли. Они, видать, из окружения прорывались, передохнуть решили. Ну и вляпались, голубчики.

Михаил еще никогда не видел настоящих партизан и просто из любопытства решил взглянуть на них. Взводный Пласкина, лучший друг-приятель Скрыпника, тоже из бандеровцев, был толстый тридцатипятилетний мужик с вислыми сивыми усами под запорожца. Сейчас он стоял у ворот подворья, где располагался его взвод, гордый и надменный, словно пленил не пятерых спящих, измученных голодом людей.

Пленники, избитые и связанные, в порванной одежде, сидели посреди двора прямо на земле. Двое, в телогрейках, были совсем молодые, лет по семнадцати ребята, похоже – деревенские. Еще двое, судя по одежде, явно из бывших красноармейцев. Пятый смахивал на городского. Одет он был в долгополое черное пальто. Из-под кепки с квадратным козырьком выбивались лохмы рыжих волос. Лицо заросло щетиной – не поймешь, молодой или старый. Ружевич подошел ближе и – ахнул:

– Василенок!

Партизан поднял голову. Тоже узнал.

– А-а! Ружевич… Выходит, угадали мы тебя тогда. Да не совсем. Думали, ты просто подонок, а ты враг. Так что полный расчет с тобой еще впереди…

Михаил изобразил на лице улыбку:

– Не дергайся, Паша. И не угрожай. Ты у меня в плену, а не я у тебя.

Ружевич не стал дальше пререкаться с бывшим однокашником. Направился прямо к штабу батальона и убедил дежурного, чтобы пропустили его к Дирливангеру с важным сообщением.

– Господин подполковник, – твердо доложил он эсэсовцу, получившему недавно повышение в звании, – вчера взвод оберфельдфебеля Пласкины взял пятерых пленных.

– Ну и что? – недовольно буркнул Дирливангер. – Мне докладывали.

– Дело в том, – почтительно доложил Ружевич, – что среди пленных я опознал Павла Василенка, комсомольского секретаря из минского института, в котором я учился. Уверен, что он не рядовой бандит, а какой-нибудь важный комиссар.

Тут уж Дирливапгер проявил заинтересованность.

– Ошибка исключена?

– Абсолютно. Это по его настоянию меня исключили. Да он меня тоже узнал…

Дирливангер оглядел Ружевича с явной симпатией. Этот парень, хоть и не немец, ему нравился. Чем-то напомнил собственную молодость. Взять хоть такой эпизод, в тридцать четвертом, когда он в коричневой форме еще штурмовика, не эсэсовца даже, тащил за шиворот по лестнице своего бывшего профессора, тщедушного еврея Иоганна Штейнбока, любившего цитировать в своих лекциях Карла Маркса. Припомнил он тогда профессору ядовитое высказывание при всем курсе, что из студента Дирливангера, может, и получится хороший торговец, но отнюдь не экономист.

…Василенка повесили через три дня. Перед казнью его зверски пытали. Дико кричал Пашка, когда жгли ему спину паяльной лампой, матерился, но никого не выдал. Ружевич присутствовал почти на всех допросах, но теперь от запаха паленого человеческого мяса его уже не мутило.

В конце 1943 года за «успешные» карательные операции против партизан Дирливангер получил награду «Немецкий крест в золоте», а батальон был развернут в «штурмбригаду». Еще через неполный год уже дивизия оберфюрера СС Дирливангера принимала участие в расправе с населением восставшей Варшавы, выжигала деревни в Словакии. Еще позже – беспощадно расправлялась с «паникерами», «дезертирами» и «предателями» в самой Германии, развешивая их на фонарных столбах. А затем подразделения карательной дивизии исчезли, растворились в армейской массе, пробивающейся как можно дальше на Запад, в плен к англо-американским войскам. Сам Дирливангер впоследствии бежал в Латинскую Америку, где прожил более тридцати лет. Прах его был заботливо переправлен друзьями в ФРГ и предан захоронению в городе Вюрцбурге.

Ну а что Ружевич?

Как вычитал в розыскном деле майор Марков, к середине 1944 года он дослужился до звания унтер-штурмфюрера – лейтенанта войск СС, получил кресты «За военные заслуги» с мечами второго и первого класса, командовал ротой. В апреле сорок пятого с группой дирливангеровцев он пробился в Бельгию, сдался в плен и в конечном счете очутился в лагере для так называемых ДП (перемещенных лиц, по английской аббревиатуре).

Лагерь занимал казармы, в которых до того размещался немецкий гарнизон. Охрана была американская, не слишком строгая. Кое-кто из «ди-пи» вернулся в СССР. Допрашивавшие их военные контрразведчики и установили, что осенью 1945 года разыскиваемый ими военный преступник Михаил Ружевич еще находился в лагере, позднее же бесследно исчез.

О последующей жизни изменника в деле не имелось ни строчки. Майору Маркову оставалось только захлопнуть побуревшую от времени папку.

А дальше было вот что…

Когда до лагеря дошли слухи, что американцы будут выдавать Советам военных преступников (кое-кого действительно выдали), среди перемещенных лиц началась паника. Один власовский майор даже вскрыл себе ночью вены. Ружевич панике не поддался. В свое время, поняв, в каком направлении развиваются события на фронтах, он предпринял некоторые меры предосторожности. В частности, запасся несколькими комплектами документов, принадлежавших расстрелянным при его участии варшавянам. А потому в лагере он числился как поляк Михаил